Из воспоминаний Любви Матвеевной Сысоевой
«В 1939 году к нам на комсомольское собрание приходит председатель комитета комсомола Колпинского района и предлагает нам, девушкам, поступить на курсы шоферов. Срок учебы — 3 месяца. Шла война с финнами, много погибло молодежи, а точнее, молодых мужчин. Мы откликнулись на призыв, записались семь девушек. На медосмотре врач сказала, что я здорова, но нет 18 лет, еще несовершеннолетняя. Я убедила ее, что пока учусь, да плюс стажировка мне уже исполнится 18 лет. Она согласилась. Я охотно училась, обучение проходило на Международном проспекте в Ленинграде, и из семи девушек закончили курсы только двое. <...> 22 июня утром я должна была выехать в Ленинград на работу. Чемодан подготовила с вечера, а утром мама пошла меня провожать на пристань к пароходу, идущему из Великого Устюга на Вологду. Но когда мы подъезжали к Бобровску, то увидели, что все, наоборот, возвращаются от реки в населенные пункты. Людям объявили, что началась война. <...> Мне все говорили: «Не уезжай», а я вся в слезах, но уже иду по трапу. Мама за ноги цепляется, не отпускает, а я только и повторяла: «Мне надо на работу в Ленинград, а немцев в Ленинград не допустят, не бойтесь». В слезах оторвалась я от маминых рук и уехала. <...> Когда я приехала пригородным поездом в Колпино, вошла в транспортную контору, все присутствующие посмотрели на меня как на призрак. Они говорили: «Зачем ты приехала? Мы надеялись, что хоть ты останешься живой в своей Вологде. Здесь фашисты бомбят и стреляют из дальнобойных тяжелых орудий. Они едут на танках, все крушат на пути» Они уже рядом». <...> Страшно бомбили Ижорский завод. Со стороны Любани, близко к Колпино, подходили тяжелые немецкие орудия. Обстреливали днем и ночью. С воздуха забрасывали бомбами, деревянные дома загорались. А недалеко от железнодорожной платформы со стороны Ленинграда стояли баки со стратегическим запасом: один с маслом, другой с бензином. Они были взорваны в первую очередь. <...> Снова за руль. Наша транспортная база (гараж) находилась на Лагерном шоссе за хлебозаводом и овощной базой. Нам, шоферам, приказали рыть около гаража земляную траншею — кривую узкую щель. Набросали сверху досок разных, отходов. Это якобы спасение от снарядов и осколков. Заползли туда человек семь рядком, прижались спиной к холодной влажной стенке, ноги плотно согнуты в коленях и крепко прижаты к стене напротив. Сидим ночь, устали, головы на колени падают. Да мы и не чувствовали времени — вокруг темнота, страшный грохот. Утром вылезли из укрытия на белый свет — вокруг только дым да тяжелый смрад. И тогда поняли - это не спасение, тем более от бомб, и это не выход. Нам надо работать. А если умирать, так лучше уж на земле. Кто же будет защищать наше Колпино, если не мы?».
* * *
«Враги топтали и оскверняли нашу землю, уничтожали все на своем пути — живое не живое, все, что дорого нашему сердцу. Забрасывали нас листовками с призывом перехода на их сторону. Но мы жили, годы шли в борьбе и труде. Об этом можно писать бесконечно. Мне приходилось возить чистую воду из Невы в бочках в лютый мороз для госпиталя или хлебозавода. Иногда даже помощников не было. Делать это надо было так: заехать на лед на машине, в кузове которой находились пустые бочки, на задней передаче подъехать к воронке, которая только что на глазах образовалась после пролетевшего тяжелого самолета-бомбовоза, направляющегося в сторону Ленинграда. Забиралась в кузов с подножки через борт, а ведро, привязанное на цепь, опускала в эту воронку через задний борт и заполняла таким образом бочки (как правило, не меньше трех штук). Ноги скользили по воде, которая расплескивалась по полу кузова и сразу же замерзала. Машина при этом опускалась все ниже и ниже задними колесами. Вода стояла до передних колес. Главная задача — заполнить бочки, хоть недополна. Однажды последнюю наполнить так и не смогла. Спустилась на подножку и едва влезла в кабину. На мое счастье, машина, которая все это время работала на плохом бензине, не заглохла, и я смогла с трудом выехать по принципу «шаг вперед, два назад», так как колеса проскальзывали — резина была плохая, камеры все в заплатках (сама заклеивала).
Как-то по работе приехала в Ленинград, на Петроградскую сторону. Ехала по Невскому проспекту, дороги не было. Вокруг сугробы. Окна в магазинах закрыты. И это еще хорошо, так как в основном окна заваливали мешками с землей или со строительным песком. У стежки сидит мальчик-подросток, стоят какие-то баночки. Он позвал меня — поманил пальцем. Я остановилась, подошла к нему, он подал мне банку, в которой была какая-то жидкость, р сказал, что это студень. Я взяла, заплатила ему за студень какие-то денежки и порадовалась, что поем. Выполнив задание по работе, я не торопилась выехать из Ленинграда, да скоро и не выехать. Когда взяла направление на Колпино, я стала смаковать студень. Жидкий, сластимый. Я подолгу держала его во рту, чтобы продлить удовольствие. Выпила все. А банку взяла с собой, чтобы показать своим ребятам в гараже, что я сегодня ела. Приехала в гараж и поделилась с механиком гаража дядей Сашей своей радостью. Он был пожилой мужчина, промолчал, но на глаза его навернулись слезы, а двое мальчишек слесарей сказали: «Ой, обрадовалась, это же из человечины или из крыс». Я ничего не ответила, но расстроилась, что сама этого раньше не поняла. Так было не по себе, так было плохо, а жить-то надо».
* * *
«Что говорить о нас, блокадниках, когда наши красноармейцы, то немногочисленное их количество, которое защищало Колпино, настолько были истощены, что были похожи на живые трупы. Разве можно забыть, когда я привезла в очередной раз хлеб в магазин (хотя то, что пекли, мало походило в действительности на хлеб), подошли солдаты-зенитчики и попросили: «Девушка, дай понюхать ящички» — и тихонько слизывали крошечки. Сама однажды у сестры чуть мочалку не проглотила — показалось, что это мясо. А откуда оно, если подумать? Но в такие моменты не думается. Еле выплюнула».* * *
«Люди погибали от холода, голода, постоянного обстрела. Мы работали и надеялись на победу. Мы победили врага, военные и гражданские. Все были голодные и раздетые, а в убежищах практически никто не выживал».Из воспоминаний Галины Павловны Журавлевой
«Как пережили эту зиму и не умерли — не знаю. Помню, что мама нас все время просила лежать на кровати, она оберегала нас от всех ужасов, что происходили на улицах Колпино, а также берегла наши силенки. В бомбоубежище мама нас не таскала — там было страшнее и грязнее, чем в комнате, и мама считала: если уж суждено погибнуть, то лучше здесь и всем вместе. За водой она ходила сначала на колонку, что была через дорогу, а потом уже на речку Ижору».
Из воспоминаний Зои Ивановны Шустровой
«Вскоре всех нас, живущих на улице Юного ленинца, выгнали из своих домов на улицу, идите куда хотите, и стали строить на противоположной стороне улицы лагерь для военнопленных. Нам еще повезло, что в Сабли- но жила двоюродная сестра матери с семьей, и мы перебрались к ним на улицу Школьная. Там мы прожили до 1942 года, до того времени, когда начались ежедневные бомбежки. Это бомбила наша Красная Армия. Тогда немцы силой согнали всех оставшихся в живых жителей Саблино и погрузили в товарный состав, как скот. Помню, что состав был очень длинный, казалось, ему нет конца. Закрыли вагоны и отправили состав. Мы не знали, куда нас везут. По дороге состав бомбили, сгорели два вагона. Отцепив их, нас повезли дальше.
Состав прибыл в Гатчину. Там нас всех выгнали из вагонов, построили и повели под конвоем в лагерь за колючую проволоку. В того, кто пытался сбежать, стреляли.
За колючей проволокой были бараки. Подвели к баракам и стали «сортировать». Молодежь в одну сторону — для отправки на работу в Германию. Мужчин и женщин постарше, у которых были дети, отправляли в Латвию и Эстонию. А стариков и нас, маленьких, оставили в лагере рыть окопы. У мамы тогда очень болела спина, и она ходила, согнувшись, как старая бабка, вот нас и оставили в Гатчине. <...> Каждый имел свой номер. В 6 часов утра, ежедневно, под вой сирены нас ставили в строй, делали перекличку по номерам, а иногда по фамилиям, выдавали лопаты'и другой инвентарь и под конвоем гнали на работу — копать траншеи вдоль дороги Ленинград — Луга. Взрослые копали, а мы, дети, таскали землю и дернину, обкладывали траншеи для маскировки. Немцы устанавливали в траншеи зенитки, пытались сбить наши самолеты, которые ежедневно делали налеты на фашистские группировки.
Так нам удалось выжить за пол-литра баланды в день и кусок «деревянного», с опилками, хлеба. Иногда удавалось найти на полях мороженую картошку, которую жители не успели выкопать, дикий щавель, траву лебеду, из которой варили похлебку. Ели все, что попадалось,— есть хотелось постоянно.
Еще вспоминаю, когда работали на окопах, мама проколола себе ногу, и я стала ходить за нее работать, чтобы получить злополучную порцию баланды. Получилось так, что я поскользнулась и упала в яму, а немец, видя это, ударил меня лопатой по голове. Я потеряла сознание, было сильное сотрясение мозга. Меня вытащили и унесли в барак. Болела я долго, но чудом выжила, ведь медицинской помощи никто не оказывал. С тех пор стали мучить головные боли.
Мы все, даже дети, были для немцев рабочим скотом, и только. Как выжили, уму непостижимо!».
* * *
«В 1945 году, когда наша Красная Армия освободила Гатчину и все близлежащие районы, нас начали отправлять домой. Мы с мамой стали пробираться в Саблино в надежде, что наш дом уцелел. Дом-то уцелел, но был занят незнакомыми людьми. Новые хозяева нас встретили враждебно. Помню, как они выбрасывали наши вещи с крыльца на улицу, а шел проливной дождь. Мы, мокрые и грязные, сидели и плакали под дождем. Радовались победе над фашистами, но ничего не могли сделать в данной ситуации. В лагере все помогали друг другу, чем могли, а здесь такая жестокость и безразличие к своим. Когда мама обратилась в милицию, они вынуждены были освободить нам комнату. Какие это были ужасные времена, не лучше, чем в лагере за колючей проволокой.В доме жуткая грязь, клопы, тараканы. Свиньи живут в лучших условиях, чем жили эти люди. Наш дом был превращен в хлев. Нам не давали поставить чугунок на плиту, создавали невыносимые условия для жизни. С трудом удалось восстановить «справедливость» — только через два года их выселили из нашего дома. Что только мы не делали с мамой, чтобы избавиться от всей этой грязи и «живности». Зимой открывали двери в дом, морозили клопов и тараканов, ходили ночевать к соседям. Утром выметали веником эту гадость. Обдирали обои. Скоблили и мыли пол, стены. Не могу вспоминать об этом без содрогания».
Из воспоминаний Тамары Александровны Никонович
«Началась Великая Отечественная война. Опомниться не успели, как фашист нагрянул в Саблино. Было это белым днем 28 августа 1941 года, в среду. В этот день мы со старшей сестрой ходили за грибами за Гатчинскую ветку, недалеко от дома, всего метров за 800. Мы присели с ней перебрать грибы в корзинах, а в это время со стороны Гатчины в сторону Мги шел товарный состав, в котором находились наши солдаты. И тут такое началось! Налетели фашистские самолеты, уничтожили весь состав. Солдаты, которые уцелели, разбежались кто куда, чтобы спастись. Осколки долетали до нас. Мы спрятались в землянке, которую заготовили в начале войны. Поздно вечером папа пешком добрался домой из Колпи- но. Поезда не ходили. Наутро на работу ехать было не на чем. Транспорта не было. 29 число - день выдачи получки на Ижорском заводе. Отец никуда не пошел, а вот дядя, мамин брат, ушел на завод, и больше мы его не видели. Семьи своей у него не было. После войны выяснилось, что он вместе с заводом был эвакуирован в Челябинск и вернулся вместе с ним обратно по окончании войны. Работал еще долго в железнодорожном цехе.
Ну а мы в Саблино сразу поняли, что такое голод. Фашисты забрали у нас корову, запасов у нас не было никаких, тем более что мы еще толком не обжились. Мама с моей старшей сестрой бегали в поле под Красный Бор, чтобы чего-то набрать из овощей для семьи, а нас было пять человек. Каждый поход их мог закончиться печально. Все обстреливалось. Люди — гражданское население — для фашистов были живой мишенью».
